25.02.2013 в 18:02
Пишет суфле и далеки:Пляска
Автор: суфле и далеки
Бета: CultOfPersonality
Пейринг: Иван Грозный/Федор Басманов
Посвящается scenographe.
читать дальшеТы убил мой стыд… Убийца, убийца… Ну и пусть… Убивай дальше! (с)
Когда Федька Басманов выходит на середину пиршественной палаты и становится, гордо уперев ручки в бока и высоко вскинув вихрастую голову, всё на мгновение замирает. Смолкают шумные веселые пересуды и смех собравшихся за длинными деревянными столами опричников, прекращается звон кубков, наполненных пряным вином, стихает музыка, и даже царь становится неподвижен на своем троне. И все взоры – восхищенные ли, жадные ли, - обращаются на тонкую, ладную фигурку в красном платье, вышитом богатыми золотыми узорами.
Федька долго стоит, не двигаясь, только большие темные глаза сверкают хитро, задорно. Тишина становится звенящей, ожидание дрожит в воздухе… Но вот Федька делает первый шаг, легко и плавно ставя на пятку свою легкую ножку в красном сапожке, и музыка подхватывает этот шаг первым аккордом, игривым и многообещающим. Федька идет по кругу, выхаживая гордо и чинно, ступая в такт ускоряющейся мелодии – поначалу неторопливой, а потом уже нетерпеливой, бегущей, зовущей в пляску. Улыбается хитро, водит по сторонам лукавыми глазами, останавливает взор на челе царя – хорош ли? нравлюсь ли? конечно, нравлюсь!.. В уголках губ Грозного – неуловимая усмешка. Как можешь ты не нравиться, Басманов, дьявол чернокудрый?..
И Федька, улыбнувшись широко и обнажив в улыбке белые зубки, отвешивает царю игривый полупоклон и пускается в пляс. Царь прощает ему эту беспечную, невинную шалость, усмехается в бороду.
Никто на Руси не танцует так, как младший Басманов. Он не идет за музыкой, это она летит за ним, нежно обнимает его за плечи, ласкает тонкие руки и точеные ножки, гладит шелковые черные кудри. Федька танцует самозабвенно - изящно и легко, как девица, но все же с такой страстью, с какой ни одна девица вовек не сумела бы. Он кружится, и подол платья летит вокруг тонкого стана красно-золотым вихрем; он притоптывает, хлопает, вскидывает руки, склоняется игриво, трясет кудрями, заливисто смеется, и белые щеки вспыхивают алым румянцем.
Федька пляшет без устали, покуда гремит полубезумная, веселая музыка, покуда все глядят на него, как привороженные, покуда царь не сводит с него горящих глаз…
Смотри же на меня, смотри!..
***
- Понравилось тебе, батюшка? – спрашивает Басманов, дыша тяжело и взволнованно. Сердце, еще не успокоившееся после пляски, бьется заполошно, как у испуганного зайца.
Они с царем покинули пир и теперь вдвоем в царской опочивальне. Окна распахнуты, душистый ночной воздух щедро льется в комнату.
Грозный не отвечает на вопрос Федьки. Он наливает вина из медного кувшина - в усеянный синими камнями кубок, протягивает Басманову:
- Выпей, Федора, да переведи дух.
Басманов поспешно, благодарно кланяется, принимает кубок из рук царя и пьет жадно, быстро глотает пряный хмельной напиток, утоляет жажду. Царь смотрит, как движется кадык под белой кожей, как тонкие, в крупных перстнях пальцы сжимают кубок. Сколько раз он видел, как эти белые, нежные руки крепко держат окровавленный меч, рубят головы, казнят неверных. Сколько безжалостной, яростной силы сокрыто за темным, влекущим взором, и сколько прелести в этом двуличии!
- Хорош ты, Федя, - говорит Грозный негромко, когда Басманов, опустошив кубок, быстро облизывает влажные красные уста и хитро глядит из-под черных ресниц, чуть склонив неспокойную кудрявую голову. – На беду мою, хорош…
Басманов с улыбкой подается ближе, желая приникнуть к груди своего царя, но тот отходит, усаживается на ложе.
- Спляши еще, Федька, - приказывает он. Тон его мягок. – Так, как только для меня пляшешь. Все смотрю на тебя, бесстыдника, и все мне мало…
На красивом личике царского любимца – лукавство и предвкушение. Он знает, чего от него хочет царь, и глядит уже не задорно, а томно – блестящими черными глазами. Музыке боле нет, и Федька движется свободно, медленно, подходит ближе, влекуще ведет белыми ладонями по шее, оглаживает крупные красные бусины, спускается к груди, потом еще ниже… сминает в кулачках кровавого цвета подол, златой нитью исшитый, тянет выше, обнажая белое колено…
Тут не выдерживает царь – хватает Федьку за тонкое запястье, грубо тянет к себе, усаживает его, легкого, горячего, жарко дышащего, себе на колени. Сжимает тонкий стан до боли, чувствует жар кожи через атласную ткань, жадными очами глядит на обрамленное черными кудрями острое Федькино личико.
Федька в его руках полыхает румянцем, приоткрывает губы, шепчет горячо: «Батюшка!».
- Срамник, бесстыдник, - отрывисто, хрипло говорит Грозный, прижимая его крепче. – На страшный грех меня толкаешь, бессовестный…
Ладонь царя скользит по точеной ножке, обводит острое колено, скрывается под атласной юбкой. Федька улыбается, начинает задыхаться, хватает ртом воздух, а Грозный все жарко шепчет, уткнувшись губами в ямочку на белой шее, опаляя ее дыханием:
- Манишь очами черными, спасения нет от твоего колдовства, Федор… Федя… когда ты рядом, я все, все готов за поцелуй твой дьявольский, сладостный отдать…
- Во грехе одном мы с тобою, батюшка! – жарко восклицает Федор, и тонкие руки порывисто и крепко обхватывают шею царя. Горячее тело прижимается ближе, и Грозный чувствует, как взволнованно ходит под тканью бабьего платья молодая мужская грудь. - Я ничего не боюсь, ничего на свете белом не страшусь боле, - сквозь сбитое дыхание выговаривает он, - ни стыда во мне нету, ни страха! – и вдруг начинает хохотать по-детски заливисто, запрокинув голову, взметнув волну черных кудрей.
Грозный крепко берет его за затылок, приникает сухими горячими губами к белой шее, к мягким щекам, подбородку, к винным, смеющимся устам Басманова…
Сладостная непроглядно-синяя ночь цветет за окном грозьдями белой сирени. Звезды на июльском небосклоне по-летнему светлы и ясны.
Кудри у порочного, бесстрашного и бесстыдного Федора Басманова мягкие, как самый дорогой заморский шелк, и пахнут цветами. Глаза его сияют ярче тех звезд, что можно видеть в открытом окне поздней летней ночью. Губы – слаще вина, кожа обнаженного плеча – глаже и нежнее атласной ткани.
В одном грехе мы с тобой.
Убийца, убийца, ты стольких убивал, а теперь убил мой страх, убил мой стыд. Нет нам с тобою прощения, нет спасения… И к дьяволу его. Не нужно оно, покуда у меня есть твоя любовь.
Убивай дальше.
URL записиАвтор: суфле и далеки
Бета: CultOfPersonality
Пейринг: Иван Грозный/Федор Басманов
Посвящается scenographe.
читать дальшеТы убил мой стыд… Убийца, убийца… Ну и пусть… Убивай дальше! (с)
Когда Федька Басманов выходит на середину пиршественной палаты и становится, гордо уперев ручки в бока и высоко вскинув вихрастую голову, всё на мгновение замирает. Смолкают шумные веселые пересуды и смех собравшихся за длинными деревянными столами опричников, прекращается звон кубков, наполненных пряным вином, стихает музыка, и даже царь становится неподвижен на своем троне. И все взоры – восхищенные ли, жадные ли, - обращаются на тонкую, ладную фигурку в красном платье, вышитом богатыми золотыми узорами.
Федька долго стоит, не двигаясь, только большие темные глаза сверкают хитро, задорно. Тишина становится звенящей, ожидание дрожит в воздухе… Но вот Федька делает первый шаг, легко и плавно ставя на пятку свою легкую ножку в красном сапожке, и музыка подхватывает этот шаг первым аккордом, игривым и многообещающим. Федька идет по кругу, выхаживая гордо и чинно, ступая в такт ускоряющейся мелодии – поначалу неторопливой, а потом уже нетерпеливой, бегущей, зовущей в пляску. Улыбается хитро, водит по сторонам лукавыми глазами, останавливает взор на челе царя – хорош ли? нравлюсь ли? конечно, нравлюсь!.. В уголках губ Грозного – неуловимая усмешка. Как можешь ты не нравиться, Басманов, дьявол чернокудрый?..
И Федька, улыбнувшись широко и обнажив в улыбке белые зубки, отвешивает царю игривый полупоклон и пускается в пляс. Царь прощает ему эту беспечную, невинную шалость, усмехается в бороду.
Никто на Руси не танцует так, как младший Басманов. Он не идет за музыкой, это она летит за ним, нежно обнимает его за плечи, ласкает тонкие руки и точеные ножки, гладит шелковые черные кудри. Федька танцует самозабвенно - изящно и легко, как девица, но все же с такой страстью, с какой ни одна девица вовек не сумела бы. Он кружится, и подол платья летит вокруг тонкого стана красно-золотым вихрем; он притоптывает, хлопает, вскидывает руки, склоняется игриво, трясет кудрями, заливисто смеется, и белые щеки вспыхивают алым румянцем.
Федька пляшет без устали, покуда гремит полубезумная, веселая музыка, покуда все глядят на него, как привороженные, покуда царь не сводит с него горящих глаз…
Смотри же на меня, смотри!..
***
- Понравилось тебе, батюшка? – спрашивает Басманов, дыша тяжело и взволнованно. Сердце, еще не успокоившееся после пляски, бьется заполошно, как у испуганного зайца.
Они с царем покинули пир и теперь вдвоем в царской опочивальне. Окна распахнуты, душистый ночной воздух щедро льется в комнату.
Грозный не отвечает на вопрос Федьки. Он наливает вина из медного кувшина - в усеянный синими камнями кубок, протягивает Басманову:
- Выпей, Федора, да переведи дух.
Басманов поспешно, благодарно кланяется, принимает кубок из рук царя и пьет жадно, быстро глотает пряный хмельной напиток, утоляет жажду. Царь смотрит, как движется кадык под белой кожей, как тонкие, в крупных перстнях пальцы сжимают кубок. Сколько раз он видел, как эти белые, нежные руки крепко держат окровавленный меч, рубят головы, казнят неверных. Сколько безжалостной, яростной силы сокрыто за темным, влекущим взором, и сколько прелести в этом двуличии!
- Хорош ты, Федя, - говорит Грозный негромко, когда Басманов, опустошив кубок, быстро облизывает влажные красные уста и хитро глядит из-под черных ресниц, чуть склонив неспокойную кудрявую голову. – На беду мою, хорош…
Басманов с улыбкой подается ближе, желая приникнуть к груди своего царя, но тот отходит, усаживается на ложе.
- Спляши еще, Федька, - приказывает он. Тон его мягок. – Так, как только для меня пляшешь. Все смотрю на тебя, бесстыдника, и все мне мало…
На красивом личике царского любимца – лукавство и предвкушение. Он знает, чего от него хочет царь, и глядит уже не задорно, а томно – блестящими черными глазами. Музыке боле нет, и Федька движется свободно, медленно, подходит ближе, влекуще ведет белыми ладонями по шее, оглаживает крупные красные бусины, спускается к груди, потом еще ниже… сминает в кулачках кровавого цвета подол, златой нитью исшитый, тянет выше, обнажая белое колено…
Тут не выдерживает царь – хватает Федьку за тонкое запястье, грубо тянет к себе, усаживает его, легкого, горячего, жарко дышащего, себе на колени. Сжимает тонкий стан до боли, чувствует жар кожи через атласную ткань, жадными очами глядит на обрамленное черными кудрями острое Федькино личико.
Федька в его руках полыхает румянцем, приоткрывает губы, шепчет горячо: «Батюшка!».
- Срамник, бесстыдник, - отрывисто, хрипло говорит Грозный, прижимая его крепче. – На страшный грех меня толкаешь, бессовестный…
Ладонь царя скользит по точеной ножке, обводит острое колено, скрывается под атласной юбкой. Федька улыбается, начинает задыхаться, хватает ртом воздух, а Грозный все жарко шепчет, уткнувшись губами в ямочку на белой шее, опаляя ее дыханием:
- Манишь очами черными, спасения нет от твоего колдовства, Федор… Федя… когда ты рядом, я все, все готов за поцелуй твой дьявольский, сладостный отдать…
- Во грехе одном мы с тобою, батюшка! – жарко восклицает Федор, и тонкие руки порывисто и крепко обхватывают шею царя. Горячее тело прижимается ближе, и Грозный чувствует, как взволнованно ходит под тканью бабьего платья молодая мужская грудь. - Я ничего не боюсь, ничего на свете белом не страшусь боле, - сквозь сбитое дыхание выговаривает он, - ни стыда во мне нету, ни страха! – и вдруг начинает хохотать по-детски заливисто, запрокинув голову, взметнув волну черных кудрей.
Грозный крепко берет его за затылок, приникает сухими горячими губами к белой шее, к мягким щекам, подбородку, к винным, смеющимся устам Басманова…
Сладостная непроглядно-синяя ночь цветет за окном грозьдями белой сирени. Звезды на июльском небосклоне по-летнему светлы и ясны.
Кудри у порочного, бесстрашного и бесстыдного Федора Басманова мягкие, как самый дорогой заморский шелк, и пахнут цветами. Глаза его сияют ярче тех звезд, что можно видеть в открытом окне поздней летней ночью. Губы – слаще вина, кожа обнаженного плеча – глаже и нежнее атласной ткани.
В одном грехе мы с тобой.
Убийца, убийца, ты стольких убивал, а теперь убил мой страх, убил мой стыд. Нет нам с тобою прощения, нет спасения… И к дьяволу его. Не нужно оно, покуда у меня есть твоя любовь.
Убивай дальше.